Значение слова «притча»

Притча

Притча во языцех - предмет всеобщих разговоров, пересудов

Притча

   поучительный рассказ, в котором информация подается в образной форме, через примеры. Для лучшего понимания народом Своего учения Иисус Христос часто говорил притчами.

Притча

1. ж.
   1. :
      1. Иносказательное повествование с нравоучительным выводом.
      2. Иносказательное выражение.
   2. устар. То же, что: басня.

Притча

 ♦ (ENG parable)

 (греч. parabole - сравнение)

   короткая история, основанная на обыденном опыте и содержащая определенный смысл.

Притча

  Притча во языцех (церк.- слав., шутл.) - предмет общих разговоров, то, о чем все говорят, сенсация.

   ► Его поступки стали притчей во языцех.

Притча

Притча

пр’итча — иносказание, поучительный жизненный пример, которые особенно часто употреблял Господь Иисус Христос в Своих беседах с народом (ученикам же дано знать тайны Царствия Божия — Мат.13:10,11,34). Притчами Господь пытался побудить слушавших понять высшее, духовное через осмысливание простого, земного (Рим.1:20).

Притча

   ♦ (В. Жаботинский, Пятеро). Был рыцарь с пружиною вместо сердца, совершал подвиги, спас короля, убил дракона, освободил красавицу, обвенчался, прекрасная была пружина, а потом, в ранах и лаврах, приходит к тому часовщику: да не люблю я ни вдов, ни сирот, ни гроба Господня, ни прекрасной Вероники, это все твоя пружина, осточертело: вынь! (Это он о самом себе, — сказал Омри Ронен: писатель по призванию, а всю жизнь заставил себя заниматься политикой!).

ПРИТЧА, и, ж.

1. В религиозной и старой дидактической литературе: краткий иносказательный поучительный рассказ. Евангельская п. П. о блудном сыне.

2. перен. О непонятном, труднообъяснимом явлении, событии (разг.). Что за п.?

• Притча во языцех (книжн., обычно ирон.) предмет общих разговоров.

| прил. притчевый, ая, ое (спец.).

Притча

небольшой рассказ, содержащий моральное или религиозное поучение в иносказательной, аллегорической форме.

Рб: роды и жанры литературы

Род: эпические жанры

Асс: аллегория, басня

Пример: Притчи Евангелий, например, притча о блудном сыне.

* В притче всегда заключена определенная дидактическая идея. Притча широко применяется в Евангелии, в аллегорической форме выражая духовные наставления. Широкой известностью пользуются Притчи Соломона (Н. Степанов). *

Притча

, и, ж.

   Иносказательный рассказ с нравоучением, басня; что-то непонятное, труднообъяснимое; выражение удивления по этому поводу; беда, несчастье.

   * ► Иной подгуляет, так только держися -... И сказкой потешит, и притчу ввернет. // Некрасов. Кому на Руси жить хорошо //; [Несколько голосов:] Эка притча! Вот оказия-то! И куда б ей деться. // Островский. Гроза //; - Что за притча тут такая? - Спальник думает, вздыхая. -Уж не ходит ли, постой, К нам проказник-домовой? // Ершов. Конёк-Горбунок // *

   ◘ ПРИТЧА ВО ЯЗЫЦЕХ.

Притча

притча, притчи, жен.

1. Рассказ, в иносказательной форме содержащий нравоучение (книж.). Евангельские притчи. Соломоновы притчи. «Религия - опиум, религия - враг, довольно поповских притч.» Маяковский.

| Иносказательное выражение. Говорить притчами.

2. перен. употр. в восклицательных и вопросительных предложениях в знач.: непонятная вещь, труднообъяснимое явление (разг.). «Что за притча.? Вот так притча.! кому язык отрежут, а кому и голову - такая, право, притча.» Пушкин. «"Вишь, какая притча!" рассуждал мужик: "верно я не в пору развязал язык".» И.Никитин.

• Притча во языцех (церк.-слав., разг. шутл.) - предмет общих разговоров, то, о чем все говорят, сенсация.

Притча

☼ дидактико-аллегорический жанр, в основных чертах близкий басне. В отличие от нее форма П.

1) неспособна к обособленному бытованию и возникает лишь в некотором контексте, в связи с чем она

2) допускает отсутствие развитого сюжетного движения и может редуцироваться до простого сравнения, сохраняющего, однако, особую символическую наполненность;

3) с содержательной стороны П. отличается тяготением к глубинной «премудрости» религиозного или моралистического порядка, с чем связана 4) возвышенная топика (в тех случаях, когда топика, напротив, снижена, это рассчитано на специфический контраст с высокостью содержания). П. в своих модификациях есть универсальное явление мирового фольклорного и литературного творчества. Однако для определенных эпох, особенно тяготеющих к дидактике и аллегоризму, П. была центром и эталоном для других жанров, напр.: «учительная» проза ближневосточного круга (Ветхий Завет, сирийские «Поучения Акихара», «машалим» Талмуда и др.), раннехристианской и средневековой литературы (срв. прославленные П. евангелий, напр. П. о блудном сыне). В эти эпохи, когда культура читательского восприятия осмысляет любой рассказ как П., господствует специфическая поэтика П. со своими законами, исключающими описательность «художественной прозы» античного или новоевропейского типа: природа или вещи упоминаются лишь по необходимости, но становятся объектами самоцельной экфразы — действие происходит как бы без декорации, «в сукнах». Действующие лица П., как правило, не имеют не только внешних черт, но и «характера» в смысле замкнутой комбинации душевных свойств: они предстают перед нами не как объекты художественного наблюдения, но как субъекты этического выбора. Речь идет о подыскании ответа к заданной задаче (поэтому П. часто перебивается обращенным к слушателю или читателю вопросом: «как, по-твоему, должен поступить такой-то?»).

П. интеллектуалистична и экспрессивна: ее художественные возможности лежат не в полноте изображения, а в непосредственности выражения, не в стройности форм, а в проникновенности интонаций. В конце XIX в. и в XX в. ряд писателей видят в экономности и содержательности П. возможность преодоления формальной тяжеловесности позднебуржуазной литературы. Попытку подчинить прозу законам П. предпринял в конце жизни Л. Н. Толстой. На многовековые традиции еврейской и христианской П. опирался Ф. Кафка (особенно в своих малых произведениях). То же можно сказать об интеллектуалистической драматургии и романистике Ж. П. Сартра, А. Камю, Ж. Ануя, Г. Марселя и др., также исключающих «характеры» и «обстановочность» в их традиционном понимании. По-видимому, П. еще надолго сохранит свою привлекательность для писателей, ищущих выхода к этическим первоосновам человеческого существования, к внутренне обязательному и необходимому.

Сергей Аверинцев.

София-Логос. Словарь

Притча

   жанр эпической миниатюры, имеющей форму краткого аллегорического иносказания с морализирующей, дидактической направленностью религиозно-нравственного или сугубо светского характера. Эпичность притчи состоит в том, что в ней отсутствует какая-либо точная, исторически достоверная пространственно-временная конкретика. Нередко притча имеет параболическую или даже сферическую композицию, где развертывающаяся мысль движется по закольцованной траектории. На первый взгляд может показаться, что она все дальше удаляется от исходной содержательной посылки. Но в повествовании неизбежно наступает этап, когда она возвращается в исходную точку, обогащенная приобретенным смыслом, обладающим значительной суггестивной (внушающей), назидающей силой.

   В притчах представлены универсальные, типичные для всех времен и народов ситуации и предлагаются столь же универсальные, абсолютно надежные модели решения затруднительных социально-нравственных и религиозно-экзистенциальных проблем. С наибольшей полнотой и силой все эти особенности данного жанра проявились в библейских и прежде всего в евангельских притчах. В четырех Евангелиях содержится более тридцати притч. С их помощью Иисус Христос доводитдотех, кто внемлет ему, сокровенные смыслы своего учения.

   Каждая из них - это миниатюрная новелла с ярко выраженной, эмоционально насыщенной внутренней интригой, которая в отдельных случаях развивается по законам драмы. Образность, привлечение метафор, аллегорий, гипербол и др. художественноэстетических средств придает притчам Христа особую убедительность и проникновенность. Их воздействие таково, что они как будто переносят слушателей из обыденного, привычного измерения в мир иных смыслов и высших истин. Они обнажают суть сокровенного, выявляют величие абсолютного, и все это делается в ходе изложения внешне не сложной, занимательной истории. Посредством притч Христу удается активизировать процесс восприятия того, о чем Он говорит. В отдельных случаях Он строит их так, что Ему нет нужды делать назидательный вывод: он напрашивается сам собой, слушатели с готовностью формулируют его сами, делая его тем самым сразу же своим собственным духовным достоянием.

   Каждую притчу можно представить как облаченную в драматическую форму, развернутую в художественном времени и пространстве, разыгранную в лицах пословицу. Те свойства, которыми обладает пословица, характерны и для притчи, поскольку оба жанра имеют одни и те же психоментальные и нравственно-этические основания. Так, характеристика пословицы, предложенная Й. Хейзингой в его «Осени средневековья», в полной мере относится и к притче:« Потребность л юбому житейскому эпизоду придавать форму нравственного образца, любое суждение облекать в форму сентенции, из-за чего оно приобретает нечто субстанциальное и неприкосновенное, короче говоря, процесс кристаллизации мысли находит свое наиболее общее и естественное выражение в пословицах. Пословицы выполняют в средневековом мышлении яркую жизненную функцию.

   В повседневном обиходе их сотни, и почти все они метки и содержательны. Звучащая в пословице мудрость порою проста, порою глубока и исполнена благожелательности; чаще всего пословица иронична; она добродушна и обычно довольствует малым. Она никогда не проповедует сопротивление, она всегда успокаивает. С улыбкой или снисходительным вздохом она позволяет торжествовать корыстолюбцу и оставляет безнаказанным лицемера... В пословице сгущаются в единый образ мудрость и мораль разных времен и разных сфер жизни» (Хейзинга Й. Осень средневековья. - М., 1988. - С. 256).

   Притчеобразная форма всегда обладала особой притягательностью для художников слова. Многие писатели Запада (Ф. Кафка, Б. Брехт, Ж.-П. Сартр, А. Камю) и России (А. С. Пушкин, М. Ю. Лермонтов, Л. Н. Толстой и др.) использовали ее в своем творчестве.

   ◘ Лит.: Богдашевский Д. П. Притчи Христовы. - СПб., 1902; Виноградов Н. И. Притчи Господа нашего Иисуса Христа. Вып. 1-4. -М., 1890-1891.Гладков Б. И. Притча о неверном управителе.-СПб., 1912; Гречулевич В. (епископ Виталий). Притчи Христовы. - СПб, 1902; Древнерусские притчи. - М., 1991; Транч Р. Толкование притчей Господа нашего Иисуса Христа. Пер. санг. -СПб., 1888.

Притча

♦ история, иллюстрирующая духовные истины

А. Предназначение притч

♦ учить детей:

Пс 77:2–4; Притч 1:2-7

♦ пояснить важный вопрос:

Суд 9:7-20; 1Цар 12:1-7

♦ пророчески предсказывать:

Ис 5:1–7; Иез 17:1-18; Ос 12:10

♦ учить нас о Царствии:

Мк 4:2,10

♦ скрыть учение от неспособных уверовать:

Мф 13:11-15

Б. Притчи в Ветхом Завете

♦ Иофама об Авимелехе:

Суд 9:7-15

♦ Нафана Давиду:

2Цар 12:1-6

♦ Иоаса Амасии:

4Цар 14:9

♦ Исаии народу:

Ис 5:1-7

♦ Иезекииля народу,

Иез 17:3–8,22–24; Иез 20:45–48; Иез 24:1-5

♦ см. также таблицу на с. 368

В. Использование притч Иисусом

♦ постоянно использовал их:

Мк 4:33,34

♦ объяснял их только ученикам:

Мф 13:10–13; Мк 4:3–8,14–20; Лк 8:9,10

♦ учил о Царствии Божием:

Мк 4:11,26,30-32

Г. Притчи Иисуса

♦ свеча под сосудом:

Мф 5:14,15; Мк 4:21,22; Лк 8:16

♦ благоразумный и безрассудный строители:

Мф 7:24–27; Лк 6:47-49

♦ заплата из небеленной ткани к ветхой одежде:

Мф 9:16; Мк 2:21; Лк 5:36

♦ молодое вино и ветхие мехи:

Мф 9:17; Мк 2:22; Лк 5:37,38

♦ сеятель:

Мф 13:3-23; Мк 4:3-25; Лк 8:5-15

♦ рост семени:

Мк 4:25-29

♦ пшеница и плевелы:

Мф 13:24–30,36-43

♦ горчичное зерно:

Мф 13:31,32; Мк 4:30–32; Лк 13:18,19

♦ закваска:

Мф 13:33; Лк 13:20,21

♦ скрытое сокровище:

Мф 13:43

♦ драгоценная жемчужина:

Мф 13:45,46

♦ невод:

Мф 13:47-51

♦ хозяин:

Мф 13:52

♦ милосердный Самарянин:

Лк 10:25-37

♦ заблудившаяся овца:

Мф 18:10–14; Лк 15:3-7

♦ потерянная драхма:

Лк 15:8-10

♦ блудный сын:

Лк 15:11-32

♦ немилосердный раб:

Мф 18:15-35

♦ неверный управитель:

Лк 16:1-9

♦ богач и Лазарь:

Лк 16:19-31

♦ настойчивая вдова:

Лк 18:1-8

♦ фарисей и мытарь:

Лк 18:9-14

♦ плата работникам:

Мф 20:1-16

♦ два сына:

Мф 21:28-32

♦ злые виноградари:

Мф 21:33–46; Мк 12:1–6; Лк 20:9-18

♦ брачный пир:

Мф 22:1-14

♦ верный раб:

Мф 24:45–51; Лк 12:42-48

♦ десять дев:

Мф 25:1-13

♦ таланты:

Мф 25:14–30; Лк 19:12-27

♦ овцы и козлы,

Мф 25:31-46

♦ см. также таблицу на с. 1041, 1042

Притча

близкий басне небольшой рассказ, содержащий поучение в иносказательной форме, но без морали, без прямого наставления. Мораль каждый извлекает (или не извлекает) из П. сам. Словарь В.И. Даля толкует П. как «поучение в примере». В широкоизвестном сюжете, впервые зафиксированном у Эзопа, отец, видя, что никакие уговоры не могут заставить сыновей жить дружно, велел принести им пучок прутьев и предложил его разом переломить. Как ни силились сыновья, ничего не получилось. Тогда отец развязал пучок и стал давать сыновьям по одному прутику, каждый из которых они без труда переломили. Перед нами простейший вид П. — наглядный пример для доказательства моральной идеи: «Насколько непобедимо согласие, настолько бессилен раздор».

Секрет популярности П. кроется не только в специфических особенностях ее содержания и художественной формы, но и в ее доступности для любого слушателя. Язык П. прост, безыскусен, близок к разговорному: слова и выражения даются в их прямом, непосредственном значении, что способствует ясности и точности смысла. П. легко запоминается, прочно держится в сознании. П. соединяет в себе стремление к оценке и обобщению явлений жизни, с одной стороны, с изысканностью содержания и формы в соединении с занимательностью и красочностью повествования — с другой.

В отличие от басни, которая сразу преподносит недвусмысленный вывод-мораль, П. имеет более свободную, «открытую» форму. Она требует от слушателя или читателя перенести себя в ситуацию П., активно постигать ее смысл и в этом сближается с загадкой. Будучи аргументом в беседе или споре, П. должна быть разгадана, т. е. сопоставлена, сопережита и понята в результате самостоятельной интеллектуально-нравственной работы человека.

Жанр П. дошел до нас из глубин дописьменной древности, возник он на Востоке, где любили говорить загадками, иносказаниями. На рубеже классической эпохи и эллинизма П. попадает в риторскую школу и начинает входить в число подготовительных упражнений, с которых начиналось обучение ритора. Ученика готовили к использованию П. как одного из средств аргументации в публичной речи. Об упражнениях, материалом для которых служила П., мы имеем самые подробные указания в «Приуготовлении к красноречию» Афтония (IV в. н. э.). С конца XVI в. чтение П. Эзопа на языке оригинала включается и в программы западнорусских школ. При составлении «Азбуки» Л.Н. Толстой широко использовал сюжеты П. древнегреческого поэта Эзопа, жившего, по преданию, в VI в. до н. э. Заимствуя сюжеты у Эзопа, Л. Толстой подвергал их коренной переработке, переделке. Фактически создавались произведения по мотивам оригинала, подчиненные учебно-педагогическим целям.

Учитель использует в своей речи П. для того, чтобы научить ребят осознанно относиться к своим чувствам, к своему внутреннему миру; в качестве аргумента в беседе или споре. Это может быть и классически завершенная П., и упоминание о распространенных сюжетах, восходящих к древнейшим П. Форма изложения П. всецело определяется задачей речи: она может быть краткой и пространной, чаще — краткой, чтобы не отвлекать внимания от основного хода мысли.

Учитель-словесник обращается к П. при анализе многих литературных произведений, так как сюжеты знаменитых П. введены в их художественную ткань (П. об умершем и воскресшем Лазаре в романе Ф.М. Достоевского «Преступление и наказание»; П. о Кифе Мо-киевиче и Мокии Кифовиче в «Мертвых душах» Н.В. Гоголя и др.).

На уроках русского языка П. используется как занимательная форма сообщения новых знаний, возбуждающая интерес к определенным фактам языка, постановки проблемных вопросов, активизирующих деятельность учащихся, и в качестве дидактического материала.

Учитель-словесник не только должен знать как можно больше П., но и уметь в той или иной ситуации рассказать их так, чтобы ученик за конкретным, понятным ему словом П. сумел открыть ее глубокое значение.

Лит.: Прокофьев Н.И. Древнерусские притчи и их место в жанровой системе литературы русского средневековья // Литература Древней Руси: Межвузовский сборник научных трудов. — М., 1988; Его же. Древнерусская притча.— М., 1991; Товстенко 0.0. Специфика притчи как жанра художественного творчества / Притча как архетипическая форма литературы // Вестник Киев, ун-та. Ром.-герм. филология. — Киев, 1989. — Вып. 23.

Л.Е. Тумина

Притча

(литер.) — небольшой рассказ, аллегорический по форме и нравственно-дидактический по цели. К сходной с ней поэтической форме — басне притча относится так, как аллегория — к поэтическому образу: в то время как применения образа бесконечно разнообразны, аллегория и П. символизируют, по замыслу автора, лишь одну, вполне определенную идею. Процесс творчества в создании П. противоположен поэтическому. Поэт мыслит образами, которые можно потом перевести в отвлеченные формулы, на язык прозаический; сочинитель П. имеет готовое прозаическое обобщение и лишь одевает эту абстракцию в художественную оболочку индивидуального случая. Движения мысли вперед в создании П. нет; идея делается в новой, образной форме нагляднее, общедоступнее, но не создается вновь, не становится сложнее, развитее. Но это касается только момента индивидуального создания П.; в дальнейшем своем существовании она может применяться к другим случаям, стать иносказательной в более широкой форме, опоэтизироваться: это условие ее жизни, ибо П., пригодная только для одного исключительного случая, исчезает из памяти вместе с ним.

Ар. Г.

Одним из любимых, пользовавшихся большим сочувствием в народе и уважением русских грамотников религиозно-назидательных чтений в древнерусской письменности была П. Своей искусственностью, более или менее удачным сближением двух разнородных по содержанию понятий и предметов она удовлетворяла незатейливому вкусу древнерусского грамотника, а своим назиданием, извлекаемым посредством аллегорического объяснения, — его религиозным требованиям. Простой народ она увлекала картинностью изложения и занимательными подробностями в развитии ее содержания. Книжники наши усердно списывали восточные апологи, переделывали их, усложняли прибавками и решались даже на собственные опыты в этом роде. П. в древней Руси понималась различно. Под П. разумелась и пословица — "есть же П. и до сего дне, — говорит Нестор, — погибли якоже обры", — и вообще всякое меткое изречение; под П., далее, разумеется и ныне какое-либо несчастье или неожиданный случай. "Эка П. случилась", говорит простолюдин при постигшем его несчастном обстоятельстве, или "век без П. не изживешь". Название П. носило, затем, всякое аллегорическое объяснение какого бы то ни было предмета. В "Сказании от притчей вкратце" мы читаем: "Стоит гора на двух холмех, среди горы кладязь глубок, на верху горы лежат два камени самоцветные, а над ними два лютые льва. Толк. Гора — человек на двух ногах стоит, а каменья — очи ясные, а львы лютые — брови черные, а кладязь — гортань и горло". Наконец, под П. в собственном смысле разумеется такой род литературы, в котором под внешними образами предлагается какая-либо мысль или ряд мыслей догматических или нравственных с целью нагляднее объяснить их или живее запечатлеть в сердцах читателей. Образцами П. в литературе византийской послужили П. Св. Писания.

С именем притчи из Св. Писания наш древнерусский грамотник не соединял определенного взгляда: всякое непонятное для него изречение в Св. Писании он называл П. (например "Дух Божий ношашеся верху воды"). С другой стороны, любя аллегорическую форму, он находил П. в Св. Писании там, где по смыслу самого Писания ее не было; так, например, в словах апостола Павла "трикраты корабль опровержеся со мною" древний книжник видит П.: "трижды человечество потопи: в раи, в потопе и по приятии закона, егда на идолослужение уклонишася людие нощь и день". Что касается до действительных П., сказанных И. Христом, то вообще они излагаются не вполне, как в Евангелии, а отрывочно, только первые слова П., например, "человеку некоему богату угобзися нива"; затем следует уже само толкование. Толкование этих П. излагается своеобразное, не такое, какое в некоторых П. предложено самим И. Христом или какое обыкновенно на основании св. предания соединяется с известной П. Притча о сеятеле толкуется так: "семя есть слово Божие, впадшее в терние — Иуда, шед бо удавися и птицы небесные снедоша его, на землю же благу — пророци и апостоли". Вообще, древнерусский книжник не любил вдаваться в толкованиях П. в отвлеченности, а сосредоточивал смысл П. на лицах и событиях действительных из священной истории Ветхого и Нового Завета. Например, "Жена некая имяше драхму и погуби ю. Толк: жена — церковь, драхма — Адам". Древнерусский книжник не заботился о выдержанности соответствия между целой П. и толкованием, а основывал последнее на случайном сближении отдельных слов П. с той или другой личностью или обстоятельством. Как переводные, так и оригинальные П. в нашей древнерусской письменности носят на себе характер нравственно-религиозный и притом более или менее аскетический. Это объясняется тем, что проводниками П. были у нас исключительно иноки, мрачно смотревшие на мир, полный суеты, и видевшие в нем только обман и ложь. В "книгах благодатного закона" они искали подтверждения своего воззрения и это воззрение переносили через литературу в массы народа. Трудно найти в древнерусской письменности П., которая была бы свободна от аскетического взгляда на жизнь и мир. После Св. Писания первым и главным источником, из которого заимствовал наш древнерусский грамотник П., были прологи и сочинения святых отцов. В печатном прологе под 28 числом сентября помещена П. "О теле человеческом и о души и о воскресении мертвых". Содержание ее следующее: человек доброго рода насадил виноград, оградил его оплотом; между тем ему нужно было отправиться в дом своего отца. Оставить кого-либо из приближенных к нему лиц охранять виноградник — значит отдать добро на верное расхищение; подумал — и посадил у дверей виноградника слепца с хромцом, а сам отправился в путь. "Что убо повевает извнутрь врать", спросил слепец своего товарища, и когда последний сказал: "многая благая, господина нашего внутрь, ихже неизреченно вкушение", у слепца явилась мысль проникнуть во внутренность виноградника: хромой должен был сесть на плечи слепого и указывать ему дорогу. Возвратившийся господин тотчас же заметил похищение; ни слепой, ни хромой не признавали себя виновными и сваливали свою вину друг на друга. Господин сел на судилище и сказал им: "якоже еста крала, тако да всядет хромец на слепца", и приказал их бить в таком положении. Толкование. Человек домовитый есть Иисус Христос, виноград — земля, оплот — заповеди Божии, слепец и хромец — тело и душа человека, суд — воскресение мертвых. П. эта была в большом уважении у грамотников русских, что доказывается множеством списков ее в разных сборниках. Она, между прочим, приведена в слове Кирилла Туровского: "О теле человечестем и о души и о воскресении мертвых". Грамотею древнего времени П. эта, вероятно, показалась слишком краткой и бледной, и потому он усложнил ее вставками и украсил риторическими, напыщенными фразами, затемнившими ее и лишившими первоначального поэтического колорита; после каждой почти фразы он приводит толкование с обширным нравоучением. Не меньшим уважением пользовалась П. под заглавием "Иже во святых отца нашего Иоанна Златоустого архиепископа Константина града повесть душеполезна в чину притча о дворе и змии и что есть житие се настоящее всякого человека". Самым любимым чтением наших предков была повесть о житии Варлаама и Иоасафа царевичей индийских (см.) и в особенности притчи, заключающиеся в ней. П. эти, независимо от самого содержания повести, были в большом употреблении у древнерусских книжников, что показывают их списки и переделки. Эта любимая у всех народов в средние века духовно-нравственная повесть перешла к нам от греков, через южно-славянские литературы. Кто был составитель ее — неизвестно. Некоторые, основываясь на том, что в заглавии греческого текста поставлено имя Иоанна мниха из монастыря св. Саввы, приписывают повесть эту св. Иоанну Дамаскину. Переход ее в нашу литературу Пыпин относит к XIV или XIII столетию и даже раньше. Предположение, что повесть эта перешла к нам именно из литературы южно-славянской, находит себе подтверждение в том, что одна из притчей, взятая из жития царевича Иоасафа (об инороге), называется в некоторых сборниках притчей "от болгарских книг". Русский книжник дополнил ее различными вставками — вместо одного инорога, погнавшегося за человеком, у него являются лев и верблюд, вместо одного дерева — два, золотое и серебряное, и проч. Соответственно вставкам осложняется и толкование.

Кроме притч византийского происхождения, есть еще сборник П., перешедших к нам из западной литературы. Сборник этот известен на Западе под заглавием "Gesta Romanorum". Перевод этого сборника сделан на русский язык не ранее второй половины XVII в. каким-то белорусцем. П. эти мало имели значения в народе и не пользовались ни сочувствием, ни уважением его. Легкий, иногда шутливый тон их не гармонировал с религиозным настроением древнерусского человека. Грамотеев старого времени увлекала замысловатость сопоставления или сближения в них двух разнородных предметов, но при всем том они не слишком жаловали их: П. эти в каком виде перешли к нам, в таком и остались, а не варьировались, не вызывали ни вставок, ни переделок. Древнерусские грамотники и сами по чужому примеру и образцу пытались составлять свои собственные П. О П. собственно русского изделия надо заметить, что чем отдаленнее от нашего времени составитель, тем свежее и естественнее образы, чем ближе — тем бледнее и искусственнее. П. собственно русские отличаются особой формой: они имеют по большей части вид диалогов. В этих П. древнерусский грамотник воплощал свои заветные мысли и идеи в образы, чтобы понятнее и резче запечатлевать их в умах и сердца читателей. Известен, например, темный взгляд древнерусского человека на женщину; этот взгляд изображен в притче "Сказание вопросом от притчей вкратце". Характер этой П. чисто русский, она заимствована из сказки. Всего больше обращала на себя внимание древнерусского человека смерть — и вот древнерусский грамотник в притче изобразил борьбу жизни со смертью. В сборнике XVII в. встречается притча под заглавием "Прение живота с смертию": она перешла в народную поэзию под названием "Об Анике-воине". До конца XVIII в. распространено было в Древней Руси мнение, что с наступлением восьмой тысячи лет явится на земле антихрист. От этой мысли не свободны были и самые образованные люди в древнее время, как например Максим Грек, выставлявший в числе признаков скорого пришествия антихриста агарянскую прелесть, или магометанство. Древнерусский книжник выразил свое мнение об антихристе в П.: "Некто родися на лицы поля в нощи тьмою, пеленами не повит, водою не омыт, и солнце нань не воссияет; возрасту же его мир радуется". Любовь к П., аллегорическому объяснению так завлекла древнерусского человека-грамотника, что под пером его она потеряла свое первоначальное назначение — исключительно религиозно-назидательное чтение. Под видом притчи он начал изображать различные обыкновенные предметы, не имеющие никакого отношения к нравоучению. В притче его начала занимать только одна внешняя сторона — форма изложения. Так, в виде притчи под образом царя, а иногда женщины он начал изображать времена года и т. п.; в виде притчи излагалось содержание риторики, где под образом дара изображалась сама риторика, под видом подданных — рода и виды ее, под видом занятий как царя, так и подданных — определение предмета каждого рода и вида. См. Ст. Добротворский, "Притча в древнерусской духовной письменности" ("Православный собеседник", 1864, стр. 375—415).