Петрашевцы
— В истории новейшей русской литературы так называемое дело Петрашевского, или петрашевцев, занимает видное место, потому что ни в одном из русских политических процессов не участвовало столько литераторов и ученых. Кроме самого Петрашевского, издавшего под псевдонимом Кириллова замечательный "Словарь иностран. слов", были замешаны Достоевский, Плещеев, Пальм, Дуров, Толь, химик Ф. Львов, гигиенист Д. Д. Ахшарумов — замешаны непосредственно, потому что бывали на пятницах Петрашевского и были там переписаны. Но кружок Петрашевского посредством отдельных членов своих (Дурова, главным образом) стоял в тесной связи со множеством других, где рассуждали совершенно в том же духе о притеснениях цензуры, о безобразии крепостного права, о продажности чиновничества, где со страстным интересом читались и комментировались теории Кабе, Фурье, Прудона и, наконец, с восторгом слушалось письмо Белинского к Гоголю. Один из таких кружков собирался у Иринарха Введенского (см.); к числу его участников принадлежали молодые литераторы и студенты Г. Е. Благосветлов, А. П. Милюков и Н. Г. Чернышевский. Известный Вигель, знавший об этих собраниях и тесной связи их с собраниями у Петрашевского, сделал в этом смысле донос, и только отсутствие точных сведений у Липранди, а всего более заступничество Ростовцева, очень любившего Введенского, спасли последнего и друзей его. Кроме того, ускользнули от преследования многие из бывших на собраниях у самого Петрашевского, как например Энгельсон, впоследствии деятельный участник Герценовской "Полярной звезды", известный теоретик новейшего славянофильства — Николай Данилевский, М. Е. Салтыков-Щедрин и долгое время усердно посещавший пятницы Петрашевского Аполлон Майков. Наконец, к П. можно причислить двух первоклассных писателей, которые только потому не попали в число подсудимых, что умерли раньше начала следствия: Валериана Майкова и Белинского. Валериан Майков был очень дружен с Петрашевским и принимал большое участие в составлении "Словаря иностранных слов" Кириллова, который был одним из крупнейших corpus delicti процесса. Белинский за свое письмо к Гоголю, вероятно, был бы причислен к преступнейшей категории "общества", так как многие из П. только и были повинны что в распространении этого письма. Окончательный приговор генерал-аудиториата относительно Плещеева мотивирован так: "Плещеева, за распространение письма Белинского, лишить всех прав состояния и сослать в каторжную работу на заводах на 4 года". Одним из мотивов, на основании которых Головинский, Достоевский, Пальм присуждены к смертной казни, выставлено недонесение о распространении письма Белинского. Дело Петрашевского долго составляло предмет государственной тайны. Само имя Белинского было изъято из обращения и даже в первые годы царствования Александра II не произносилось в печати прямо, а заменялось выражением: "критик гоголевского периода". Эта таинственность в связи с суровым наказанием, понесенным участниками "общества пропаганды", создала представление о деле Петрашевского, как о серьезном политическом заговоре, который часто ставился наряду с заговором декабристов. Такое представление рушилось после обнародования документов, относящихся к делу П. "Члены общества, — говорил в своем докладе Липранди, — предполагали идти путем пропаганды, действующей на массы. С этой целью в собраниях происходили рассуждения о том, как возбуждать во всех классах народа негодование против правительства, как вооружать крестьян против помещиков, чиновников против начальников, как пользоваться фанатизмом раскольников, а в прочих сословиях подрывать и разрушать всякие религиозные чувства, как действовать на Кавказе, в Сибири, в Остзейских губерниях, в Финляндии, в Польше, в Малороссии, где умы предполагались находящимися уже в брожении от семян, брошенных сочинениями Шевченки (!). Из всего этого я извлек убеждение, что тут был не столько мелкий и отдельный заговор, сколько всеобъемлющий план общего движения, переворота и разрушения". На самом деле, однако, по суду оказалось совершенно иное. "Буташевич-Петрашевский, — сказано в докладе генерал-аудиториата, — "еще с 1841 г. пытался поселять зловредные начала либерализма в молодом поколении". Начиная с 1845 г. Петрашевский "собирал у себя в известные дни знакомых ему учителей, литераторов, студентов и вообще лиц разных сословий и постоянно возбуждал суждения, клонившиеся к осуждению существующего в России государственного управления". Не довольствуясь этим, Петрашевский в конце 1848 г. совещался со Спешневым, Черносвитовым, Момбелли, Дебу, Львовым "об учреждении тайного общества под названием, как сами они выражались, товарищества или братства взаимной помощи из прогрессистов и людей передовых мнений, которые бы могли двинуть гражданский быт вперед на новых началах, посредством возвышения друг друга; однако же это общество, по разномыслию членов, не состоялось". Итак, люди ни разу не пошли дальше отвлеченных рассуждений, даже в теории не могли сговориться относительно какой-либо организации. Тем не менее, суд сошелся с Липранди в общей оценке "общества" и приговорил всех участников его к смертной казни. Суровый приговор был мотивирован исключительно "преступными разговорами", "вредными идеями", "гнусным либерализмом", как выразился Момбелли в своем покаянном показании. Высказанные на собраниях у Петрашевского "вредные мысли" сводились к следующему: Ястржембский 18 марта произносил речь, которая "была усеяна солью на здешнее чиномание". Он же с похвалой отозвался о Прудоне, но "Ламартина разбирал с самой дурной стороны". Головинский на собрании 1 апреля "отличался красноречием, дерзостью выражений и самым зловредным духом, разбирая три главные вопроса: освобождение крестьян, свободу книгопечатания и преобразование судопроизводства". Кузьмин "принимал участие в прении о тех же вопросах". Тимковский, "говоря о намерении принести жалобу в правительствующий сенат на неправильное его увольнение от службы, присовокупил, что этим единственно хочет подать пример и другим, подобно ему отставленным от службы, которые теряют вместе со службой и свое пропитание". Ахшарумов "говорил, что вопросы о судопроизводстве и об освобождении крестьян должны разрешиться в один и тот же день". Григорьев "принимал участие в прениях об освобождении крестьян". Дуров в "заседании" 25 марта читал свое пропущенное цензурой и следовательно свободно обращавшееся в книжной торговле предисловие к сочинениям Хмельницкого. "Все общество рукоплескало. Дуров жаловался, что цензура многое не пропустила, но Петрашевский прибавил: все должны стараться писать в подобном духе, потому что, хотя цензура вымарает десять, двадцать мыслей и идей, но хотя пять да все-таки останутся". [Полный список всех участников в деле П.: 1) титул. сов. Михаил Буташевич-Петрашевский (27 лет), 2) помещик Курской губернии Николай Спешнев (28 лет), 3) поручик л.-гв. московского полка Николай Момбелли (27 лет), 4) поручик л.-гв. конно-гренадерского полка Ник. Григорьев, 5) штабс-капитан л.-гв. егерского полка Федор Львов (25 лет), 6) студент Спб. университета Павел Филиппов (24 года), 7) кандидат Спб. университета Дмитрий Ахшарумов (26 лет), 8) студент Спб. университета Алекс. Ханыков (24 года), 9) служащий в Азиатском департаменте Конст. Дебу 1-й (38 лет), 10) служащий там же Иппол. Дебу 2-й (25 лет), 11) служащий там же Ник. Кошкин (20 лет), 12) отст. коллеж. асесс., литератор Серг. Дуров (33 года), 13) отставной инженер-поручик, литератор Фед. Достоевский (27 лет), 14) неслужащий дворянин, литератор Алексей Плещеев (23 года), 15) титул. сов. Вас. Головинский (20 лет), 16) учитель главн. инжен. учил. Феликс Толь (26 лет), 17) помощник инспектора в технолог. инст. Ив. Ястржембский (34 года), 18) поручик л.-гв. егерского полка Александр Пальм (27 лет), 19) титул. сов. Конст. Тимковский (35 лет), 20) отст. коллеж. секр. Алекс. Европеус (2? лет), 21) мещанин Петр Шапошников (28 лет), 22) сын поч. гражд. Вас. Катепев (19 лет), 23) отст. подп. (бывший исправник) Раф. Черносвитов (39 лет).] П. сильно увлекались идеями французских социальных реформаторов, но в этом увлечении не было ничего политически опасного, и притом оно было присуще весьма многим образованным людям того времени (см. воспоминания Панаева, Анненкова, Милюкова, Достоевского, Салтыкова, письма Белинского и мн. др.). Разговоры о Нью-Ланарке Оуэна, об "Икарии " Кабэ, о "фаланстерах" Фурье, о Прудоне, Луи-Блане составляли преобладающую тему задушевных бесед, имевших безусловно платонический характер. Из социальных систем собеседники черпали только общегуманную подкладку, стремление положить общее благо, правду и справедливость в основу общественной жизни. Об устройстве фаланстеров в России они не думали. Особое положение между П. занимали только трое — Спешнев, Момбелли и Петрашевский, а со специально-военной точки зрения — и Григорьев. В бумагах Спешнева был найден проект обязательной подписки членов предполагаемого "русского общества", по которой они на случай надобности обязываются "не щадя себя принять полное открытое участие в восстании и драке". Суд установил, что проект этот есть единичное дело Спешнева, о котором ничего не знал даже глава "заговора" — Петрашевский. В бумагах Момбелли были найдены "в высшей степени дерзкие выражения против священной особы Его Величества". Важность этого обстоятельства увеличивалась в весьма сильной степени тем, что Момбелли был офицером. С точки зрения нарушения военной дисциплины был виновен и автор "Солдатской беседы" Григорьев, хотя "беседа" только констатировала те тяжкие условия солдатской службы того времени, улучшение которых всегда ставится в число крупнейших заслуг императора Александра II. Не свидетельствуют о серьезности замыслов П. и показания, данные ими во время следствия и суда, — показания, выражающие, большей частью, раскаяние и сожаление. Только сам Петрашевский, по замечанию следственной комиссии, "один из всех арестантов" являлся "дерзким и наглым" и объявил, "что, стремясь к достижению полной, совершенной реформы быта общественного в России, желал стать во главе разумного движения в народе русском"; но Петрашевский был, что называется, "человек беспокойный", не желал принять помилования по амнистии 1856 г., настаивал на пересмотре дела и даже в самый разгар новых веяний сумел восстановить против себя такого человека, как граф Муравьев-Амурский, крайне мягко относившийся к политическим ссыльным. И однако сам Петрашевский, когда в Дуровском кружке возникла мысль обзавестись тайной литографией для распространения фурьеристских взглядов, решительно протестовал против такого намерения, которое и было оставлено. Как только общественная атмосфера изменилась, Петрашевский стал искренним другом правительства. Одним из главных пунктов обвинения против Петрашевского послужил изданный им "Словарь иностранных слов" (см. выше), беспрепятственно пропущенный цензурой и даже посвященный великому князю Михаилу Павловичу. Написанный страстно и увлекательно, "Словарь" имел в виду стать чем-то вроде Вольтеровского "Dictionnaire philosophique". Слог его, несколько похожий на проповедь, был вообще в ходу в сороковых годах под влиянием "Parols d'un croyant" Ламеннэ. Основное стремление словаря — показать, что обновление обветшалых форм жизни есть необходимое условие всякого истинно-человеческого существования. Словарь мечтает о гармонии общественных отношений, о всеобщем братстве и солидарности. Конституцией составители словаря не очарованы; по их словам, "это хваленое правление — не что иное, как аристократия богатства". Столь же враждебно отношение словаря к капитализму. В общем, словарь есть живое отражение идей, шедших к нам из Франции сороковых годов. Как и во всем, что исходило от П., в нем не было ничего грозившего общественному спокойствию. Подводя итоги, нельзя не прийти к заключению, что "общество пропаганды" в действительности было обществом либеральных журфиксов. Совершенно справедливо говорит Достоевский в "Дневнике писателя": "название П. неправильное, ибо чрезмерно большое число в сравнении со стоявшими на эшафоте, но совершенно таких же, как мы, П. осталось совершенно нетронутым и необеспокоенным. Правда, они никогда и не знали Петрашевского, но совсем не в Петрашевском было и дело во всей этой давно прошедшей истории". П. были, в сущности, только пионерами идей, которые через несколько лет стали интегральной частью правительственной программы. Наряженный над ними военный суд нашел, однако, что "пагубные учения, породившие смуты и мятежи во всей Западной Европе и угрожающие ниспровержением всякого порядка и благосостояния народов, отозвались, к сожалению, в некоторой степени и в нашем отечестве. Горсть людей совершенно ничтожных, большей частью молодых и безнравственных, мечтала о возможности попрать священнейшие права религии, закона и собственности". Все подсудимые были приговорены к смертной казни — расстрелу; но, принимая во внимание разные смягчающие обстоятельства, в том числе раскаяние всех подсудимых, суд счел возможным ходатайствовать об уменьшении им наказания, а Пальму испрашивал даже полное прощение. Наказания действительно были смягчены: Петрашевскому назначена каторга без срока, Достоевскому — каторга на 4 года с отдачей потом в рядовые, Дурову — то же самое, Толю — 2 года каторги, Плещееву — отдача рядовым в оренбургские линейные батальоны и т. д. Пальм был переведен с тем же чином в армию. Несмотря на это смягчение, П. пришлось выдержать, как с содроганием вспоминает Достоевский, "десять ужасных, безмерно-страшных минут ожидания смерти". 22 декабря 1849 г. они были привезены из Петропавловской крепости (где они провели 8 месяцев в одиночном заключении) на Семеновский плац. Им прочли конфирмацию смертного приговора; подошел с крестом в руке священник в черной ризе, переломили шпагу над головой дворян; на всех, кроме Пальма, одели предсмертные рубахи. Петрашевскому, Момбелли и Григорьеву завязали глаза и привязали к столбу. Офицер скомандовал солдатам целиться... Один Кашкин, которому стоявший возле него обер-полицеймейстер Галахов успел шепнуть, что все будут помилованы, знал, что все это — только церемония; остальные прощались с жизнью и готовились к переходу в другой мир. Григорьев, который и без того от одиночного заключения несколько повредился в уме, в эти минуты совсем его лишился. Но вот ударили отбой; привязанным к столбу развязали глаза и прочли приговор в том виде, в каком он окончательно состоялся. Затем всех отправили обратно в крепость, за исключением Петрашевского, которого тут же на плацу усадили в сани и с фельдъегерем отправили прямо в Сибирь. Ср. "Записки" И. П. Липранди в "Русской старине" (1872, № 7); "Общество пропаганды в 1849 г." (Лиц., 1875); "Новое время", 1881 г. № 1790; Плещеев, в "Молве" (1881, № 50); Вуич, в "Порядке" (1881, № 48); Милюков, в "Русской старине" (1881, № 3,); "Русский инвалид", 1849, № 276 (приговор); Op. Миллер, "Биография Достоевского"; Достоевский, "Дневник писателя"; В. И. Семевский, "Крестьянский вопрос" (т. II) и в "Сборнике правоведения" (т. I). В беллетр. форме дело Петрашевского представлено в романе Пальма "Алексей Слободин" и в "Итогах жизни" Л. М. Ковалевского ("Вестник Европы", 1883, №№ 1—3).
С. Венгеров.