Значение слова «кольцов»

Кольцов

Кольцов

(Алексей Васильевич) — знаменитый поэт. Род. в Воронеже 2 октября 1808 г. Отец его, Василий Петрович, принадлежал к почтенному мещанскому роду, занимался прасольством, т. е. скупкой и продажей скота, слыл в своей округе зажиточным и честным торговцем. Отличаясь умом и практическими талантами, К.-отец едва умел читать и писать, мать поэта — Парасковья Ивановна — была совершенно безграмотна. Из многочисленных братьев и сестер Алексея Васильевича для его биографии имеет значение младшая сестра, Анисья. Семья жила по-старинному, патриархально. Когда сыну исполнилось девять лет, отец пригласил для обучения его грамоте семинариста. Мальчик обнаружил, очевидно, хорошие способности, мог поступить прямо в уездное училище, минуя приходское. Здесь оставаться долго отец ему не позволил: спустя год и 4 месяца, К. должен был выйти из второго класса. Ему было не более 12 лет, и он немедленно должен был стать деятельным помощником отца. Столь непродолжительное пребывание в школе не могло принести заметных плодов. Кольцов до конца жизни вел тщетную борьбу с русским правописанием, с великим трудом владел прозаической речью и на каждом шагу чувствовал с глубокой болью свое невежество. Но в школе у него развилась страсть к чтению. На помощь пришел один из товарищей — сын купца — и принялся снабжать К. сказками и романами из библиотеки отца. Юный читатель особенно увлекся арабскими сказками и сочинением Хераскова "Кадм и Гармония ". Памятником его благодарности товарищу осталось, по мнению Белинского, стихотворение "Ровеснику". Рядом с чтением шли прасольские занятия молодого К. Прасольство представляло немало опасностей и лишений, но имело также и свои привлекательные стороны. Скот скупался по южным степям, по Донской области, скупщикам приходилось неделями жить в степи, днями оставаться на коне, ночевать под открытым небом. К. приходилось сталкиваться с разного рода людьми, ладить с ними, коротать досуги — в деревнях во время стоянки, на ночлегах в необозримой степи. Поэт мог близко войти в народную жизнь и народную душу, прислушаться к народной песне, проникнуться ее оригинальным складом и ее мотивами. Не обходилось, конечно, и без "сильных ощущений" во время этого знакомства. Так, однажды, К. грозила опасность быть зарезанным в степи. На него озлобился один из работников или приказчиков, — и хозяину пришлось укрощать его злобу совместной попойкой. Но степь щедро награждала будущего поэта за все треволнения — чудной, могучей красотой, неисчерпаемой поэзией. В минуты вдохновения картины степных скитаний восстанут перед его воображением и вызовут песни, исполненные глубокого, сильного чувства.

С началом поэтической деятельности К. связано два имени — книгопродавца Кашкина и семинариста Серебрянского. В 1825 г. К. случилось купить на базаре стихотворения И. И. Дмитриева. До тех пор он не читал стихов. Новая книжка привела его в несказанное волнение, он побежал в сад и принялся распевать только что купленные стихотворения, уверенный, что все стихи непременно песни и, следовательно, поются, а не читаются. В молодом читателе, под наплывом новых впечатлений, заговорило страстное желание — самому написать стихотворение. Один из товарищей рассказал кстати свой сон, и Кольцов твердо решил переложить рассказ в стихи. Возникла поэма "Три видения", "пречудовищная пьеса", по выражению Белинского, — и автор сам скоро сознал ее неудовлетворительность и уничтожил ее. Но первый опыт только подогрел страсть. К. принялся покупать произведения стихотворцев — Ломоносова, Державина, Богдановича. Кашкин был хозяином лавки, где покупались эти книги. Человек умный, сам любящий русскую словесность, он заинтересовался шестнадцатилетним покупателем, узнал его заветные думы, просмотрел его произведения и, откровенно оценив их по достоинству, дал ему для руководства Русскую просодию и предложил безвозмездно пользоваться его библиотекой. К. широко воспользовался драгоценным правом, особенно любимые произведения — Пушкина, Дельвига, Жуковского — он покупал — и с этих пор воронежский поэт стал чувствовать под ногами твердую почву. Кашкин принял участие в его деятельности, давал ему советы, исправлял его стихи, о чем свидетельствует сам К. в стихотворении, обращенном к нему. Здесь поэт Кашкину приписывает решительное влияние на свое творчество, называет его "виновником" своих "трудов", благодарит его за "нельстивые советы". Стихи пишутся К. с великим усердием, в иные дни по два и по три стихотворения. Автор становится известностью в Воронеже, начинает слыть под именем "стихотворца-мещанина", "поэта-прасола" — наименования, много способствовавшие впоследствии популярности К. и в столицах. Года через два после знакомства с Кашкиным, К. сблизился с Серебрянским и это сближение окончательно решило его дальнейшую судьбу, как поэта. Андрей Порфирьевич Серебрянский — сын сельского священника — был одарен большими способностями, обладал блестящим даром слова, легко писал стихи, умел их читать с таким искусством, что увлекал даже товарищей, совершенно равнодушных к поэзии. Его песня "Быстры как волны дни нашей жизни" до сих пор не забыта. Талантливый юноша в высшей степени сердечно отнесся к "поэту-прасолу", стал помогать ему и делом, и словом, поправлял его стихи, знакомил его с европейской классической литературой. Лучше всего сам К. оценил эти отношения: "Вместе мы с ним росли, вместе читали Шекспира, думали, спорили. И я так много был ему обязан, он чересчур меня баловал". Но еще важнее было вмешательство Серебрянского в литературные труды К. Никакая Просодия и указания любознательного книгопродавца не могли оказать столько услуг начинающему поэту, сколько умный, образованный и сам поэтически одаренный Серебрянский. Многие стихотворения, приписываемые К., больше чем наполовину или выправлены, или написаны Серебрянским, — особенно думы, например "Великая тайна ", " Божий мир ", " Молитва ", " Великое слово". Это было приятельское сотрудничество, оно не возбуждало у обоих поэтов никаких недоразумений и только позже Серебрянский, уже больной в чахотке, в письмах к брату жаловался на присвоение Кольцовым его стихов. Но помощь Серебрянского К. на первых порах — отнюдь не подорвала оригинального таланта "поэта-прасола" и, по-видимому, чаще всего применялась к произведениям, менее всего ценным в творчестве К., — к думам. Сила К. сказалась не в этих размеренных отвлеченностях, лишенных истинного вдохновения. Серебрянский был полезен К. не как сотрудник, а как литературный учитель, как историк и критик в области искусства. Под влиянием Серебрянского К. из досужего грамотея-стихотворца превращался в поэта-писателя, инстинктом подсказанная забава становилась серьезной сознательной деятельностью. Судьбе угодно было, чтобы К. испытал сильное сердечное потрясение — неизбежный мотив поэтических вдохновений. В доме К. живала крепостная прислуга, купленная у помещиков. В числе этой прислуги оказалась девушка, по имени Дуняша, замечательная красавица. К. страстно влюбился в нее, преклонялся перед ней, как перед идеалом женщины. Такая любовь необходимо вела к браку. Но старики К. считали для себя унизительным родство со служанкой и, воспользовавшись отсутствием сына по делам, продали Дуняшу в отдаленную казацкую станицу. Это происшествие до такой степени огорчило К., что он слег в постель, заболел жестокой горячкой и едва не умер. Оправившись от болезни, он бросился в степь разыскивать свою возлюбленную. Все поиски остались тщетны. Это происходило в конце двадцатых годов. Белинский слышал рассказ самого К. о событии в 1838 г. и свидетельствует, как тяжело поэту было вспоминать о прошлом: "лицо его было бледно, слова с трудом и медленно выходили из его уст, и, говоря, он смотрел в сторону и вниз". Белинский больше ни разу не решался расспрашивать К. о его первой любви. История с Дуняшей показала, сколько страстного чувства таилось в груди некрасивого, сутулого, в торговых делах необыкновенно оборотливого прасола. К. любил свое дело, случалось даже — с восторгом говорил о ловких торговых операциях, выгодную куплю-продажу считал своего рода спортом и вообще в молодости отнюдь не был невольным мучеником своего ремесла. В этой богатой и сильной натуре уживались рядом практическая сноровка, кипучая прасольская энергия и чуткое вдохновенное чувство поэта. Жизнь в степи постепенно питала эти чувства, счастливые знакомства направляли его на путь творческой деятельности, первая трагическая любовь была ударом молнии, вызвавшим на свет богатый родник поэтических "дум" и "сердечного огня". Она внушила поэту множество стихотворений, исполненных страсти, бурной, головокружительной. Она наложила свою печать вообще на все творчество К., поражающее глубиной и силой чувства, энергией и законченностью формы. Тоска о потерянном счастье вылилась в стихотворении "Первая любовь", написанном в 1830 г., может быть немедленно после неудачных розысков Дуняши. Поэт говорит о незабвенном первом чувстве, которое нет сил заменить другим, и поэт останется верен ему до последних лет своей жизни. В этом же году К. впервые появляется в печати. Некто Сухочев, сам писавший стихи, случайно заехавший в Воронеж по пути в Москву из какого-то южного города, познакомился через Кашкина с К., взял у него несколько стихотворений и в сборнике — "Листки", выпущенном в Москве, поместил одно из них, без имени автора. В следующем 1831 г., уже с именем К., появляются два стихотворения: "Вздох на могиле Веневитинова " и "Мой друг, мой ангел милый" — в московской газете "Листок" и в "Литературной газете" — стихотворение "Перстень ", присланное в редакцию Н. В. Станкевичем. Станкевич, пересылая стихотворение, рекомендовал К., как оригинального поэта-самоучку. Сам он познакомился с К. совершенно случайно, на винокуренном заводе своего отца, куда К. в качестве прасола пригнал гурт скота. Это было первое литературное знакомство К., открывшее ему вскоре доступ в московские и петербургские литературные кружки. Станкевич, бывая в Воронеже, посещал поэта и, несомненно, сильно заинтересовался судьбой его произведений. К. в первый раз приехал в Москву по делам отца в 1831 г., побывал у Станкевича, в то время студента университета вместе с Белинским, познакомился с некоторыми членами студенческого кружка Станкевича. Но пребывание поэта в столице на этот раз было, очевидно, кратковременно и никакими важными фактами для его поэтической деятельности не сопровождалось.

Четыре года спустя в Москве вышли "Стихотворения Алексея К." в количестве 18. Книжка напечатана на подписные деньги, собранные приятелями Станкевича в один вечер, и встречена всеобщим сочувствием и интересом: появление "поэта-самоучки", "поэта-прасола" казалось необыкновенной новостью. Следующий — 1836 год — составил эпоху в жизни К. Поэту также по торговым делам пришлось снова быть в Москве и проехать в Петербург. В эту поездку К. коротко сблизился с Белинским, писавшим в то время в "Телескопе" и "Молве". Белинский познакомил его со многими московскими литераторами, те снабдили его книгами, приняли вообще приветливо, хотя некоторые и отнеслись довольно равнодушно к "стишонкам" едва грамотного мещанина и прозаической, слишком "положительной" внешности К. Такому отношению помогала застенчивость К. Он не искал литературных знакомств, был самого скромного мнения о своих песнях, в обществе говорил мало, глядел исподлобья и чувствовал своего рода оторопь перед "литературными генералами". Но отсутствие развязности не мешало К. точно наблюдать и проницательно оценивать людей. Он отлично видел и даже высказывал, с какой снисходительностью смотрели на него некоторые столичные покровители, принимали его за совершенного невежду и, по его словам, пускали ему пыль в глаза. Но это были исключения. Писатели, стоявшие во главе литературы, искренно обласкали К. В Москве другом его на всю жизнь сделался Белинский. В Петербурге К . познакомился с Пушкиным, Жуковским, князем Вяземским, князем Одоевским. Пушкин, перед которым благоговел К., принял его до такой степени тепло, что К. до конца дней с глубоким чувством вспоминал об этом приеме. Жуковский и Вяземский с большим вниманием отнеслись даже к торговым и тяжебным делам К. и он искусно умел пользоваться их влиянием на разные власти и присутственные места. Нередко поэту приходилось в письмах "коленопреклоненно" благодарить своих покровителей. А князю Одоевскому он писал следующее: "если были в моей жизни прекрасные минуты, все они даны мне вами, князем Вяземским и Жуковским". В Петербург К. привез письмо Станкевича к Неверову, который впоследствии написал первую биографию К. У Плетнева К. встречался с И. С. Тургеневым. Краевский перезнакомил его со всеми петербургскими известностями. Жуковский, по сообщению Неверова, представил К. государю и, проезжая через Воронеж с наследником, своим воспитанником, посетил К. и принимал его у себя. Это было в июле 1837 г. К. восторженно описывал события в письме к Краевскому, заключая свое повествование характерными словами: "мне теперь жить и с горем стало теплей даже". Немало горя причиняли поэту запутанные прасольские дела отца. Тяжб ежегодно накоплялось множество, хлопоты лежали преимущественно на сыне, имевшем столь влиятельные знакомства. Вскоре после поездки в Москву и Петербург К. писал: " Батенька два месяца в Москве продает быков. Дома я один. Дел много. Покупаю свиней, становлю на винный завод, на барду; в роще рублю дрова; осенью пахал землю; на скорую руку езжу в села; дома по делам хлопочу с зори до полуночи". В 1838 г. К. снова поехал в Москву, отсюда в Петербург и, возвращаясь, надолго остановился в Москве. В марте этого года Белинский стал редактором "Московского Наблюдателя". К. деятельно снабжал журнал стихотворениями, вообще близко к сердцу принимал дела издания, редактируемого Белинским. Критик окончательно овладел чувством и мыслью поэта. С тех пор он был для К. другом, учителем, поверенным всех радостей и огорчений. В духовном мире К. постепенно произошел решительный переворот. Продолжительные сношения с талантливейшими представителями литературы, особенно тесные связи с Белинским, должны были неминуемо вызвать новые идеи и настроения, которые трудно становилось примирить с жизнью прасола, мещанина, окруженного торгашеством, погоней за мелкой наживой, борьбой за интересы — не всегда безупречные в нравственном и даже юридическом смысле. К. не переставал высоко ценить дружбу и руководительство Белинского, но его письма одновременно переполнены жалобами на тяготу воронежских будней, столь не походивших на столичное времяпрепровождение. Единственным утешением оставалась природа, с детства любимая степь. С людьми, даже прежними приятелями, К. чувствовалось "скучно, грустно, бездомно". "В Воронеже жить мне противу прежнего вдвое хуже", писал он Белинскому, "и все как-то кажется то же, а не то". Поэту, несомненно, приходилось вести продолжительные беседы с Белинским, переживавшим в эту эпоху философские увлечения. Критик не преминул посвятить своего друга в тайны излюбленных вопросов московских гегельянцев — "идеи", "действительности". К. искренне усиливался освоиться с этими терминами, — и эти усилия отражались даже на его творчестве. Дума "Царство мысли", написанная в 1837 г., излагает в стихах ту самую мысль о вездесущей идее, какую Белинский поставил во главе статьи "Литературные мечтания". Из писем К. видно, что он старался и своих земляков просвещать, — но попытки не имели успеха. Поэт уверял своих друзей, вероятно и семейных, что "они криво смотрят на вещи, ошибочно понимают", "толковал так и так". Но "они надо мной смеются, думают, что я несу им вздор". Может быть, под влиянием разочарования в воронежцах, поэт написал думу "Умолкший поэт", клеймящую равнодушие толпы к вдохновенному поэту. До поездки в столицы подобное направление мысли вряд ли было возможно у К. и само стихотворение отчасти могло быть отголоском пушкинского негодования на ту же толпу. Во всяком случае, — близкое знакомство со столичными литературными кружками и особенно беседы и переписка с Белинским произвели глубокое раздвоение в нравственном мире К. Последние пять-шесть лет его жизни представляют настоящую драматическую борьбу правды и поэзии, домашних мелочей и прасольства с высшими умственными и художественными запросами богато одаренной натуры. Позднейший биограф поэта — Де Пуле (см.) — с величайшим усердием стремится доказать тлетворность литературных влияний и особенно Белинского на К. Эти влияния, по мнению биографа, "песенника" превратили в "кабинетного литератора", заносчивого, нетерпимого, порывавшего из гордости и наставнических претензий связи с самыми близкими людьми, вроде Кашкина. Но подобное обвинение может быть результатом одного недоразумения. Прежде всего влияния московских и петербургских писателей на К. были не только естественны, но прямо неизбежны. Раз К. покинул тесную воронежскую среду, — он неминуемо попадал в круговорот современной литературы и мысли. И он превосходно умел оценить всю пользу своего сближения с писателями, прежде всего с Белинским. К. отнюдь не отличался ни наивностью, ни наклонностью к безотчетным прекраснодушным настроениям. На эту черту с особенным ударением указывает биограф поэта. А между тем письма К. к Белинскому переполнены живейшими чувствами любви, часто восторга и благодарности. Никаких материальных расчетов у К. быть не могло: Белинский не мог помогать ему подобно князю Вяземскому и Жуковскому, что касается стихов — за них К. гонорара нигде и никогда не брал, и для помещения их в журналах не нуждался в рекомендациях и покровительстве, и только с 1839 года решился заговорить с критиком о новом издании своих произведений. Очевидно, отношения были построены исключительно на идеальных основах, — для К., человека безусловно практического и рассудительного, — факт великой важности. Все излияния его в письмах к Белинскому мы, следовательно, должны считать плодом искреннего чувства; наконец, невозможно в течение целых лет притворяться с таким постоянством и искусством. Мы беспрестанно слышим уверения, что для К. рядом с Белинским жизнь полнее, что для поэта его друг скоро заменит "всех и все", и К. мечтает, как о величайшем счастье — о совместной жизни с Белинским. Очевидно, при таком настроении домашняя обстановка должна была казаться поэту невыносимым гнетом. В семье был единственный человек, нравственно близкий Алексею Васильевичу, сестра Анисья, девушка красивая, талантливая, обладавшая музыкальными способностями. Она с этими способностями была невольным товарищем брата по несчастью. Отец также не хотел слышать о фортепиано, как и о книгах. Можно ли винить поэта, если он не мирился с родным варварством и если его запросы теперь поднялись выше, настолько, что прежние умные и ученые люди казались пошлыми и невежественными? Ведь он сам не перестает каяться в своем невежестве, до самой смерти жадно ищет знания, читает книги, сообщает свои недоумения Белинскому и поистине трогательно от этого необыкновенно умного от природы и много испытавшего человека слышать такие наивные заявления: "субъект и объект я немножко понимаю, а абсолюта ни крошечки, а если и понимаю, то весьма худо". Если вслед за Белинским К. мужественно устремился на тернистый путь философии, — очевидно еще энергичнее становились его взгляды на людей и жизнь, его окружавшую. Могло случиться, что он впадал в слишком горячий тон, наносил невольные обиды своим собеседникам. Но здесь сказывалась не гордость прорицателя и учителя, как думает биограф, а искреннее мучительное негодование одновременно на темноту свою и других, на всю действительность воронежского мещанства, независимо от лиц и состояний.

Еще важнее вопрос, как повлияли столичные знакомства на талант К. Здесь ответ совершенно ясен и прост. С 1837 г. написаны все лучшие произведения и притом с наибольшей яркостью и силой отражающие народную жизнь и душу. Столичные друзья усилили даже интерес К. к народу, убеждали его собирать народные песни, вообще стремились прирожденное влечение и житейскую привычку осмыслить и углубить. Один из первых результатов столичных впечатлений -стихотворение "Лес", посвященное памяти Пушкина: оно в гармонической красоте сливает возвышенную идею о великом писателе с грандиозными картинами русской природы; а стихотворение, посвященное Белинскому, — "Расчет с жизнью " — не носит никаких следов искусственных, подсказанных извне мыслей и чувств: трудно указать в поэзии более искреннюю жалобу на неудавшуюся жизнь... Очевидно, свежесть вдохновения и сила творчества остались у К. нетронутыми, — поэт только вдумчивее и строже относился теперь и к внешнему миру, и к своим думам. К. вскоре жестоко пришлось расплатиться за свой душевный разлад, за невольный разрыв с прежним бытом. Отец ценил поэтические таланты сына исключительно по материальным результатам, по влиятельным знакомствам, по блестящим гостям — вроде Станкевича и Жуковского. Но стоило сыну обнаружить поменьше усердия к торговым предприятиям и судебным тяжбам, — в глазах отца исчезало всякое значение и его таланта, и вообще его существования. Несомненно, многие дела по прасольству и особенно по процессам казались К. теперь в другом свете, чем раньше, — отсюда бесконечные споры с отцом, дававшие последнему поводы бросать укоризны по адресу грамотеев и писак. К. задыхался в этих дрязгах и ждал только случая вырваться из родительского дома. В это же время ему пришлось оплакивать смерть Серебрянского. В письме к Белинскому он снова припомнил, чем обязан другу. "Прекрасный мир прекрасной души, не высказавшись, сокрылся навсегда", писал он о дорогом покойнике. О себе он заявлял, что ему "в Воронеже долго не сдобровать". — "Тесен мой круг, грязен мой мир, горько жить мне в нем, и я не знаю, как я еще не потерялся в нем давно. Какая-нибудь добрая сила невидимо поддерживает меня от падения". В сентябре 1840 г. предстояло, наконец, кончить две тяжбы и необходимо было ехать в Москву и Петербург. К., конечно, воспользовался случаем. Отец поручил ему продать в Москве два гурта (300 голов) быков. Белинский, живший теперь в Петербурге, со страстным нетерпением ждал поэта, настаивал, чтобы он приезжал прямо к нему, нигде не останавливаясь. В Москве К. видел Катков и так вспоминал потом об этой встрече: "лицо его крепко запечатлелось в моей памяти. Борьба с одолевавшими обстоятельствами уже изобразила на нем безвыходное уныние"... Очевидно, — это был не надменный популяризатор идей Белинского, как его представляет озлобленный Де Пуле, а угнетенная и надломленная жертва своего таланта и ума, столь противоречивших жизненным условиям. В Петербурге К. остановился у Белинского, чем привел его в восторг. "Я ожил немножко от его присутствия", писал критик. "Экая богатая и благородная натура!.. Я точно очутился в обществе нескольких чудеснейших людей". И горько сетовал Белинский, когда К. уехал в Москву. Поэт приходил в ужас при одной мысли — снова очутиться в Воронеже, у него уже не было "голоса в душе быть купцом". Быки были проданы и, по-видимому, очень невыгодно, деньги прожиты, К. сильно нуждался, и, наконец, решил ехать, хотя до последней минуты его искушала мысль — возвратиться в Петербург и навсегда остаться там. В Воронеже поэт снова должен был погрузиться в дела и хлопоты. Отношения с отцом расстроились окончательно. Все неудачи по торговле косвенно падали на сына. А сын, на свое горе, полюбил, и предметом любви оказалась женщина, давно отвергнутая общественным мнением Воронежа. В стихотворении, посвященном этой героине еще в 1839 г., ясно обрисовывается ее личность. Оно обращено к К***, поэт предлагает руку помощи женщине, отправившейся в путь "для преступных наслаждений, для сладострастья без любви"; поэт обещает вывести ее "из бездны страшного греха", как бы ни тяжело было им "проходить перед язвительной толпой". Желание поэта исполнилось, но наградой был страшный недуг и мучительная предсмертная агония, длившаяся больше года. Это время — истинная трагедия в жизни поэта. В начале К. подробно писал Белинскому о своем безвыходном, загнанном положении. Домашние, кроме матери, являлись первыми его мучителями. Даже любимая сестра Анисья в самый разгар болезни брата задумала выходить замуж и вместе с подругами, рядом с его комнатой, устраивала пародию в лицах на его похороны, а все другие поступали нарочно наперекор его просьбам. У него не всегда был порядочный обед, чай и сахар. Едва начиная поправляться, несчастный уже строил планы, как спастись из домашнего омута. Его стихотворения переполнены душевными муками. Самые темы их красноречивы — "Расчет с жизнью ", " Поминки ", " Вопль страдания ". Постоянно появляются вопросы: ужели так скоро наступит смерть? Ужели поэту безвременно "выйти из мира", — "не совершив и задушевного желания". Именно этими словами оканчивается стихотворение "На новый 1842 год". Последнее письмо К. к Белинскому помечено 27 февраля, а 19 октября поэт скончался. Смерть поразила К. внезапно, за чаем. Отец отнесся к ней более чем равнодушно. Сын для него давно уже не существовал. Впоследствии старик поставил на могиле К. скромный памятник с такой надписью: "Просвещенный безнаук природой награжден Монаршей милостию скончался 33 годов и 26 дней в 12 часу брака не имел". В 1880 г. этот памятник был заменен новым, на нем вырезаны три строфы из стихотворения "Расчет с жизнью ", красноречивее всех рассуждений обрисовывающие неустанную жизненную борьбу поэта. Но прекраснейший памятник К. был воздвигнут вскоре после его смерти — его другом Белинским. Гениальный критик выполнил, наконец, заветное желание поэта — издал его произведения и предпослал им биографический рассказ, проникнутый искреннейшим глубоким чувством. Статья написана под свежим впечатлением незаменимой утраты и, может быть, по временам впадает в слишком лирический тон, освещает сплошным идеальным светом личность героя. Позднейший автор самой подробной и добросовестной биографии К. — Де Пуле — всеми силами старался рассеять эту идеализацию, приподнять семью поэта за счет его самого. Усилия должны были оказаться тщетными и бесцельными. Читатели узнали, что К. поэтический талант соединял с большим практическим умом, до знакомства с Белинским занимался прасольством с любовью, жил в ладу с отцом, дружил с воронежцами, — но одновременно нельзя было скрыть, что мир с семьей основывался исключительно на торговых расчетах: сын был сначала старший приказчик, а потом, благодаря влиятельным знакомствам, — выгодный ходатай по тяжбам. Стоило К. выйти из этих ролей — и семейный мир исчезал бесследно и противоречие темной домостроевской среды с личными стремлениями к свету и независимости выступало во всей силе. Сам Де Пуле кончает свою книгу замечанием: "остаются еще не примиренными с памятью поэта отец его и сестра Анисья", — и предоставляет читателю суд и приговор. Очевидно, — ни суд, ни приговор не могут быть иными, чем в статье Белинского. Они основываются на фактах, признанных несомненными у того же Де Пуле, на предсмертных письмах и стихотворениях К.

Поэзия К. особенно тем и драгоценна, что вся без исключений представляет искреннее и правдивое отражение действительности, пережитой поэтом. По стихам К. можно восстановить в основных чертах его биографию, его миросозерцание, его радости, горе и надежды. В первых же стихотворениях он представил ряд картин из степной жизни, питавшей в нем поэтические настроения. В "Ночлеге чумаков", в "Путнике" поэт говорит о себе и от своего лица, как о прасоле, и в то же время любителе народной поэзии и дикой степной природы. Дальше все чувства, загоравшиеся с годами в его сердце, непременно вызывают песню, послание, откровенный рассказ, и повсюду трепещет глубокая, сильная страсть. Обращается ли поэт к Ровеснику — мы слышим о "юном пламени крови", о стремительном желании — быть вместе с другом "кипящим душою" посылаются ли стихи Сестре — энергическое послание говорит о "чудных снах", о "потоке сладких слез"... Легко представить, какой бурной речью прозвучит на этой "самодельной лире" любовная страсть. Вступлением служит — "Элегия " — жалоба на одиночество, скорее не жалоба, а негодование на несправедливую судьбу. Здесь все сравнения поражают силой и смелостью. Умерший друг — "очаг мгновенный надмогильный", потухший на утренней заре, любовь — звезда "в черном сумраке густом", а сам одинокий поэт — "сирота безродный", среди "толпы людской" — "с душою мрачной и холодной, как нераскаянный злодей". Среди этого юношеского лиризма слышится в высшей степени серьезная нота; она останется неизменным припевом всех грустных песен К. Поэт неоднократно останавливается на противоречиях действительности и лучших человеческих стремлений ("Разуверение ", " К другу"). Недоумение и тоска разрешаются необыкновенно самоуверенной речью:

...пусть меня людская злоба

Всего отрадного лишит

Пусть с колыбели и до гроба

Лишь злом и мучит, и страшит:

Пред ней душою не унижусь

В мечтах не разуверюсь я;

Могильной тенью в прах низринусь

Но скорби не отдам себя!...

Эти стихи относятся к 1831 г.: их следует поставить во главе типично кольцовского воззрения на жизнь, нравственные и внешние невзгоды. Мотив повторяется всякий раз, когда поэту приходится бороться с личным горем или давать советы другим, застигнутым бедами. "Подсеку ж я крылья дерзкому сомненью", — говорится в одной из ранних "дум" — "Неразгаданная истина". Это не значит, будто поэт навсегда освободится от сомнений: это свидетельствует только о решительной воле, готовой идти раз принятым путем, невзирая ни на какие препятствия и колебания. Стихотворение "Последняя борьба", написанное в 1838 г., т. е. когда начинался разлад К.-поэта с К.-торгашом, — оканчивается гордым вызовом судьбе. Поэт говорит: "у меня в душе есть сила, у меня есть в сердце кровь". И эти силы души выносят поэта из бездны отчаяния, куда его часто увлекает пылкая натура. После "Измены суженой" — поэт ищет сначала утешения у людей, — они встречают его смехом, — тогда буря поднимает его мужество, он отправляется в "путь без дороги" — "со злою долей переведаться". Поэт любит ставить рядом равнодушие людей к чужому горю и героическую борьбу одинокого молодца. В стихотворении "Товарищу" поэт в кратких, но изумительно сильных выражениях рисует психологию толпы и героя. Если показать свое горе людям, — начнут смеяться и обидно сожалеть, но стоит явиться сильным и самоуверенным — и те же насмешники "назовутся в друзья". Нужно верить "силам души, да могучим плечам", а не "ходить с нуждой по чужим людям". Тот же идеал в стихотворении "Путь", в речах купца, героя "Хуторка", в "Песне", убеждающей "долю" — "подняться что силы" и размахнуть крылами... И все это не праздная декламация приподнятого настроения, — за смелыми речами невольно рисуется сильная фигура автора, умевшего ловко вести дела в степи, с честью переведаться со страшным несчастьем — утратой любимой девушки, при случае погулять и среди удручающей прозы мещанского быта сохранить чистой и яркой искру божественного огня. Перед нами натура крепкая, страстная, увлекающаяся до самозабвения и умеющая рассчитываться за свои увлечения. Любовные стихотворения К. единственные в русской поэзии — по простоте формы и силе содержания. Здесь нет идиллической лженародности, красноречивых излияний, — настроение и чувство выказываются двумя - тремя словами, но эти слова блещут как зигзаги молнии. К. умеет сливать два понятия в одно и этим вызывать у читателя беспримерно яркий образ. В Песне "Если встречусь с тобой" — описывается свидание, сначала простая встреча ("трепет-огонь разольется в душе"), потом взгляд милой, ее речи, поцелуи, — и для каждого момента поэту достаточно одной-двух строк, но они навсегда запечатлеваются в памяти. К. неизвестно любовное романтическое томление. Он знает только грозную всепожирающую страсть. Его любимые выражения — "огонь любви", "любовь-огонь", "любовь-тоска". Такая любовь возмущает весь нравственный мир человека, преображает жизнь и природу. Влюбленному вместе с милой зима кажется летом, горе-не-горем, ночь — ясным днем, а без нее нет радости и в майском утре и в заре-вечере, и в дубраве-зеленой — парче шелковой ("Разлука ", Песня "Дуют ветры"). Такими же жгучими чертами выражено отчаяние молодца, которому изменила суженая

Пала грусть-тоска тяжелая

На кручинную головушку;

Мучит душу мука-смертная

Вон из тела душа просится.

Этот же мотив и в столь же оригинальной форме повторяют стихотворения "Мой друг, мои ангел милый ", " Исступление ", " Звезда" и самое раннее из них Песня "Утратив то, что прежде было". Но, как уже было сказано, пламенная страсть встречается здесь с могучей натурой, и не только не порабощает ее, но возбуждает лишь новую энергию. Нравственный смысл любви, по кольцовскому представлению, ярче всего выражен в следующих словах:

Не любивши тебя

В селах был молодцом

А с тобою мой друг

Города нипочем!

(Песня "Нынче ночью к себе").

Счастливая любовь делает молодца героем, несчастная, или измена милой — поднимает со дна души весь огонь оскорбленного чувства, — и нет тогда силы, равной его "силам души" и "могучим плечам". "С горем в пиру быть с веселым лицом", — излюбленный образ кольцовской музы, озаренный всем блеском, всею страстностью ее вдохновения. Для нас не может быть и вопроса о смысле знаменитых "Песен Лихача Кудрявича ". Лихач Кудрявич — герой низшей породы, в глазах К. — существо комическое и презренное. Во времена удач это легкомысленный гуляка, самоуверенный баловень, слепо верующий в свои кудри и брови, в напастях — жалкий, слезливый трус, беспомощно отдающийся во власть судьбы, безнадежно запуганный и забитый людьми и случаями... Ничего не могло быть антипатичнее для К.-поэта и человека, чем подобный горе-богатырь. Общие мотивы поэзии К. неразрывно связаны с русской народной жизнью, создавшей и воспитавшей поэта. К. и в песнях народа, и в его быту встречал черты Лихача Кудрявича, преклонение перед слепым счастьем, немощный фатализм и противоположные свойства — огонь не умирающей нравственной энергии, сознательные "силы души". Опыт воспитал в К. веру в личные силы, и она оставалась его идеалом до конца. Среди бытовых произведений К. следует отметить прежде всего поэзию деревенского труда. Это не идиллии, а строгое правдивое изображение тяжелой действительности, проникнутое сочувствием труженика-поэта. В немногих словах К. умеет обрисовать различные моменты крестьянской трудовой жизни: посев, уборку хлеба, сенокос, пересказать все это в одном стихотворении — своего рода целой поэме сельского труда и сельских радостей ("Урожай "), и на этой же сцене набросать своеобразный роман деревенской девушки ("Молодая жница"), драму молодого парня, полюбившего дочь богача ("Косарь"), в необыкновенно привлекательном свете представить крестьянина-работника ("Песня пахаря"), сказать простое, но суровое слово тунеядцу ("Что ты спишь мужичок?"), вызвать у читателя глубокое сочувствие к одинокому труженику, поглощенному единственной заботой — спастись от "горькой нужды" ("Разумье селянина"). И над всеми этими картинами и образами царит все та же вера в "силы души", переходящая часто в религиозное чувство. Даже семидесятипятилетний старик, горемыка-бобыль, размышления о своей многострадальной жизни кончает словами:

Доколе мочь и сила

Доколе душа в теле

Буду я трудиться...

и результаты такого решения — нравственное удовлетворение и честный кусок хлеба ("Размышление селянина"). Поэт не забыл беззащитных жертв деревенских невзгод. Он первый из русских поэтов услышал поэтические ноты в жалобах Жницы, проник в несложную, но в высшей степени трогательную, истинно-драматическую психологию обычной деревенской героини-девушки, насильно выданной замуж за старика (песня "Ах зачем меня силой выдали?... ", песня: "Без ума, без разума"), без громких фраз и чувствительных эффектов — изобразил самоотвержение бесхитростного любящего сердца, готового своей судьбой жертвовать счастью милого (песня: "Говорил мне друг прощаючись"). И все эти явления будничные, едва заметные, но переполняющие народную жизнь — переданы удивительным языком, сливающим художественную простоту и музыкальную гармонию с народным складом, народной простотой и задушевностью, общечеловеческое и русское народное, неразрывно сливаясь в содержании и форме кольцовской поэзии, делают ее достоянием истинно-художественной литературы. В некоторых только стихотворениях К. изменил своему гению. Все они принадлежат к так называемым думам. Где поэт не покидает естественных источников своего вдохновения — природы и народной жизни, там и "думы" его дышат правдой и поэзией. Дума "Лес" — прекрасная картина на тему столь любимой поэтами загадки — "О чем шумит сосновый лес", дума — "Могила" — ряд трогательных мотивов из родного быта. Но лишь только поэта начинают соблазнять отвлеченные или даже философские вопросы — его стихи превращаются в томительный и бесцельный набор слов. И причина не в недостатке таланта, а в самих темах. Таких дум мало: очевидно, личное чувство самого поэта плохо мирилось со стихотворным резонерством, и замечательно, под конец жизни поэт все реже занимается думами. В 1840 году написана всего одна дума — "Поэт", в следующем году — две, а в год смерти — ни одной. Но эти же годы богаты автобиографическими, необыкновенно горячими и задушевными стихотворениями, напр.: "Перепутье", почти буквально совпадающее с письмами К. Белинскому насчет "тесной" жизни в доме отца, "Расчет с жизнью ", " Вопль страдания ", " Поминки Серебрянскому" и, наконец, предсмертное "На новый 1842 год". Смерть, очевидно, застигла поэта в самом расцвете поэтической силы... Но и то, что успел сделать поэт, навсегда утвердило за ним одно из первых мест в истории русской поэзии и русской общественности. Он первый, как сын и питомец народного быта, показал настоящую народную жизнь, настоящего крестьянина с его лишениями и радостями, сумел открыть в этой жизни проблески поэзии, а в душе вечного труженика — показать близкого, родного нам человека. По художественности изображения и значительности содержания поэзия К. — прямая предшественница народнической деятельности писателей-реалистов, подготовивших сознание русского общества к крестьянской реформе. По идеальным задачам эта поэзия — воплощение благороднейших свойств русского духа, — тех свойств, которыми отмечена жизнь самого К. — носителя света среди полуварварского общества — и жизнь всех истинных тружеников русской мысли и просвещения.

Литература. В. Г. Белинский, "О жизни и сочинениях К." (статья к изданию сочинений К., 1846); "А. В. Кольцов" (ст. М. С.) и "Несколько дополнительных слов к характеристике К.", M. H. Каткова ("Русский Вестник", 1856, VI, 146, 169); Валерьян Майков, "Критические опыты" (СПб., 1891), M. Де Пуле, "А. В. Кольцов в его житейском и литературном быту и в семейной обстановке" (СПб., 1878); "А. В. Кольцов, его жизнь и сочинения" ("Чтение для юношества", 1858; анонимное сочинение H. А. Добролюбова); В. Огарков, "А. В. Кольцов, его жизнь и литературная деятельность" (в изд. Павленкова, "Жизнь замечательных людей"); В. П. Острогорский, "Художник русской песни" ("Мир Божий", 1892, октябрь); П. Владимиров, "А. В. Кольцов, как человек и как поэт" (Киев, 1894, из "Чтений в историческом обществе Нестора летописца"). До 1892 г. стихотворения К. выдержали несколько изданий (К. Т. Солдатенкова). С истечением литературной собственности, появилось одновременно несколько изданий, большей частью как премии к иллюстрированным журналам. Лучшие из них Арс. Введенского (изд. "Нивы") и А. И. Лященко (изд. "Севера", много неизданных писем К.). Стихотворения К. превосходно переведены на немецкий язык Ф. Ф. Фидлером (Лейпциг, 1887, в "Universal Bibliothek" Reclam'a). Позже вышел тоже хороший и точный перевод М. И. Михельсона (СПб., 1889).

Ив. Иванов.